[Аббат блаженного Мартина (лат.)]
Отава Клода Фролло разнеслась далеко. Ей он был обязан случившимся вскоре после того, как он отказался принять госпожу де Боже, посещением, надолго сохранившимся в его памяти. Дело было вечером. Клод только что вернулся после вечернего богослужения в свою келью в монастыре собора Богоматери. В этой келье не было ничего странного или таинственного, если не считать несколько стоявших в углу склянок, наполненных каким-то подозрительного вида порошком, напоминавшим алхимические снадобья. Правда, кое-где на стенах виднелись надписи, но это были просто научные сентенции или благочестивые изречения, заимствованные у вполне благонадежных авторов. Усевшись при свете медного трех-свечника перед столом, на котором стоял большой ящик с рукописями, и опершись локтем на раскрытую книгу Гонория Отенского "De praedestinatione et libero arbitrio" ["О предназначении и свободной воле" (лат.)], архидьякон в глубокой задумчивости перелистывал большой печатный фолиант, только что принесенный им с собою. Других печатных книг у него в этой келье не было.
Его задумчивость была прервана стуком в дверь.
— Кто там? — крикнул ученый радушным тоном голодной собаки, которой помешали как раз в то время, когда она хотела приняться за кость.
— Ваш друг, Жак Куаксье, — раздалось за дверью. Архидьякон поднялся и отпер дверь.
Это действительно был медик короля, человек лет пятидесяти, с жестким выражением лица, несколько смягчавшимся взглядом хитрых глаз. С ним был какой-то незнакомец. Оба были в длинных одеждах темно-серого цвета, обшитых белым мехом, наглухо застегнутых и перетянутых поясом. Головы их покрывали шапки того же цвета и из той же материи; руки прятались в рукавах, ноги — под складками одежд, а глаза — под шапками.
— Праведный Боже! — воскликнул архидьякон, впуская гостей в келью. — Бот уж никак не ожидал таких почетных посетителей в столь поздний час!
Говоря это любезным тоном, он с видимым беспокойством пытливо вглядывался в лица гостей.
— Никакой час не может считаться слишком поздним для посещения такого знаменитого ученого, как dom [Dom — господин (от латинского слова — dominus)] Клод Фролло де Тиршап, — ответил доктор Куаксье, тягучее произношение которого обличало в нем уроженца Франш-Конте. Благодаря этому произношению каждая его фраза казалась величественной, как платье со шлейфом.
Тут между доктором и архидьяконом начался тот обмен любезностями, который, по обычаю того времени, был обязателен при встрече ученых, что, однако, нисколько не мешало им от всей души ненавидеть друг друга. Впрочем, и в наши дни замечается то же самое: уста ученого, приветствующие собрата, представляют сосуд, наполненный желчью, подслащенной медом.
В любезностях, которыми Клод осыпал Жака Куаксье, были скрыты ядовитые намеки на те мирские блага, которые достойный медик так удачно умел извлекать из каждой пустячной болезни короля в течение своей карьеры, возбуждавшей столько зависти. По мнению архидьякона, способ действий доктора Куаксье мог быть приравнен к алхимическим деяниям, только более верным и более прибыльным, нежели искание философского камня.
— Честное слово, господин доктор, — продолжал распинаться архидьякон перед медиком короля, — весть о том, что ваш племянник, достопочтенный Пьер Версэ, получил епископат, возбудила живейшую радость в моем сердце... Если не ошибаюсь, он назначен епископом в Амьен?
— Совершенно верно, господин архидьякон, — отвечал медик. — Это великая милость Божия, — прибавил он. — Какой у вас был внушительный вид на Рождество, во главе сопровождавших вас членов счетной палаты, господин президент!
— Увы, dom Клод! Я пока еще только вице-президент.
— Ну, а как ваш прекрасный дом в улице Сен-Андрэ-Де-зарк?.. Это настоящий Лувр!.. Как красиво изображенное над главным его входом абрикосовое дерево с остроумною надписью: "A l′abri otier" [Игра слов: 1′abricotier — абрикосовое дерево, A l′abri otier — прибрежный приют (фр)].
— Увы, метр Клод, если бы вы знали, каких бешеных денег стоит мне постройка этого дома! По мере того как он строится, я разоряюсь.
— Ну, полноте! Разве у вас нет доходов от пошлин всех судебных учреждений парижского округа, кроме аренды с домов, лавок, палаток и мастерских, находящихся на вашей земле... Неужели и этих доходов мало?
— Мое кастелянство в Пуасси в нынешнем году не дало ничего...
— А пошлины на заставах, которые вы получаете с Триеля, Сен-Джемса и Сен-Жермен-ан-Лэ?
— А много ли их набирается? Всего сто двадцать ливров, да и то не парижских!
— Но у вас и постоянные доходы, например, жалованье королевского советника.
— Это верно, мой дорогой собрат. Зато проклятое Полиньи, о котором так много шумят, даже в самый хороший год дает не более шестидесяти золотых экю.
Во всех любезностях архидьякона сквозила горькая насмешка. Пока он их расточал, на его губах играла печальная и вместе с тем жестокая улыбка человека, одаренного более возвышенным умом, но не такого счастливого и пользующегося случаем потешиться над грубым довольством человека дюжинного. Но королевский медик ничего этого не замечал.
— Во всяком случае, — закончил наконец Клод, пожимая руку медика, — я душевно рад видеть вас в вожделенном здравии.
— Благодарю вас, dom Клод.
— Кстати, как здоровье вашего царственного больного? — продолжал архидьякон.
— Он плохо вознаграждает своего врача, — отвечал медик, искоса взглянув на своего спутника.
— Вы находите, кум Куаксье? — проговорил последний. Эти слова, сказанные тоном удивления и упрека, заставили архидьякона пристальнее взглянуть на незнакомца, которого до этой минуты он наблюдал только украдкою, хотя и довольно внимательно. Не имей он тысячи причин сохранять добрые отношения с доктором Жаком Куаксье, этим всемогущим медиком короля Людовика XI, он ни за что не принял бы его в обществе незнакомой личности. Поэтому лицо его не отличалось особенною приветливостью, когда Жак Куаксье сказал:
— Кстати, dom Клод, я привел к вам собрата, который хотел видеть вас, прослышав о вашей славе.
— Так этот господин тоже служитель науки? — спросил архидьякон, устремляя проницательный взгляд на незнакомца, из-под нависших бровей которого сверкнул не менее острый и недоверчивый взор. Насколько можно было разглядеть при слабом свете трехсвечника, спутник Жака Куаксье был старик лет около шестидесяти, среднего роста, довольно болезненный и хилый на вид. Профиль его лица, хотя и буржуазного типа, таил в себе что-то строгое и величественное; глаза его из глубоких впадин сверкали огнем, вырывавшимся точно из недр пещеры, а под шапкой, надетой на самый нос, можно было угадать очертания высокого лба, говорившего об одаренности.
Незнакомец сам ответил на вопрос архидьякона.
— Уважаемый учитель, — проговорил он внушительным тоном, — ваша слава дошла до меня, и я пожелал с вами посоветоваться. Я — небогатый провинциальный дворянин и всегда с величайшим почтением отношусь к людям науки... Но вы еще не знаете моего имени. Мое имя — кум Туранжо.
"Странное имя для дворянина!" — подумал архидьякон, в то же время чувствуя, что перед ним сильная и незаурядная личность.
Чутьем своего выдающегося ума он угадывал такой же ум и под отделанной мехом шапкою кума Туранжо. По мере того как он пристальнее всматривался в эту полную достоинства фигуру, ироническая усмешка, вызванная на его собственном угрюмом лице присутствием Жака Куаксье, постепенно исчезала, как исчезает вечерняя заря на ночном небе. Мрачный и молчаливый, он уселся опять в свое глубокое кресло, привычно облокотился на стол и подпер лоб рукою. После нескольких минут раздумья он знаком пригласил своих посетителей сесть и произнес, обращаясь к куму Туранжо:
— Вы желаете посоветоваться со мною, сударь, — но о чем же?
— Отец мой,— ответил кум Туранжо, — я болен, очень болен, а вы, говорят, второй Эскулап! Вот я и пришел просить у вас медицинского совета.
— Медицинского! — воскликнул архидьякон, покачав головою.
Подумав с минуту, он продолжал:
— Кум Туранжо, — если вас действительно так зовут, — поверните голову, и вы увидите мой ответ вот на этой стене.
Кум Туранжо повиновался и прочитал находившуюся как раз над его головою надпись, выцарапанную на стене: "Медицина — дочь сновидений. Ямвлих".
Между тем доктор Жак Куаксье выслушал вопрос своего кума с досадой, которую еще усилил ответ Клода. Он нагнулся к уху кума Туранжо и сказал ему так тихо, что архидьякон не мог его расслышать:
— Я предупреждал вас, что это сумасшедший, но вы все-таки пожелали его видеть...
— А может быть, этот сумасшедший и прав, доктор Жак,— так же тихо, но с горькою улыбкою ответил кум Туранжо.
— Как вам будет угодно, — сухо проговорил медик и, обращаясь к архидьякону, громко сказал: — Однако, dom Клод, вы очень быстры в своих суждениях, и для вас разделаться с Гиппократом, очевидно, так же легко, как обезьяне разгрызть орех... Называть медицину сновидением! Я уверен, что если бы вас услыхали господа аптекари и лекаря, то непременно побили бы вас каменьями... Так, следовательно, вы отрицаете влияние микстур на кровь, не признаете пользы мазей для тела? Отрицаете вековечную аптеку трав и металлов, которую называют природой и которая нарочно устроена для того вечного больного, которого зовут человеком?
— Я вовсе не отрицаю ни аптеки, ни больного, — холодно возразил Клод, — я отрицаю только медика.
— Так, по-вашему, — с жаром продолжал Куаксье, — неправда, что подагра — простой вошедший внутрь лишай, что огнестрельную рану можно вылечить прикладыванием к ней жареной мыши, что надлежащим образом перелитая в старые жилы молодая кровь возвращает старикам молодость?.. Отрицаете, что дважды два — четыре и что в корчах тело сначала выгибается вперед, а потом назад?
— Нет, я просто составил себе о некоторых вещах особое мнение, — спокойно ответил архидьякон.
Куаксье весь покраснел от негодования.
— Полно, полно, мой добрый Куаксье, не будем сердиться, — сказал кум Туранжо. — Не забывайте, что господин архидьякон наш друг.
— Да и в самом деле, что спрашивать с сумасшедшего! — вполголоса проворчал Куаксье, успокаиваясь.
— Ну, метр Клод, — продолжал кум Туранжо после короткой паузы, — вы меня совсем обескуражили. Я было шел к вам за двумя советами: относительно моей болезни и насчет моей звезды.
— Милостивый государь, — ответил архидьякон, — если вы пришли именно с этим намерением, то не стоило и затруднять себя подниматься ко мне по лестнице. Я не верю ни в медицину, ни в астрологию.
— В самом деле? — с удивлением произнес кум Туранжо. Куаксье насильственно засмеялся и шепнул своему спутнику:
— Ну, разве вам теперь не ясно, что это сумасшедший?.. Не верит даже в астрологию!
— Как можно воображать, что каждый луч звезды изображает из себя нить, прикрепленную к голове человека! — продолжал Клод.
— Так во что же вы верите? — воскликнул кум Туранжо.
Архидьякон с минуту, как бы в нерешимости, помолчал, потом с мрачною улыбкой, противоречившей его словам, проговорил:
— Credo in Deum [Верую в Бога (лат.)].
— Dominum nostrum [Господа нашего (лат.)], — добавил кум Туранжо, сотворив крестное знамение.
— Amen [Аминь {лат.)], — докончил Куаксье.
— Уважаемый учитель, — продолжал кум Туранжо, — я душевно рад видеть вас таким твердым в религии. Но неужели, будучи таким великим ученым, вы ради религии перестали признавать науку?
— Нет! — воскликнул архидьякон, схватив руку кума Туранжо, и в его потускневших было глазах вспыхнул луч прежней восторженности. — Нет, я не отрицаю науки!.. Если я столько времени ощупью, ползком, не щадя сил, пробирался по запутанному лабиринту подземных ходов храма науки, то, конечно, в конце концов не мог не увидать мерцающий вдали, в страшной глубине, огонек, светоносное сияние, отблеск того ослепительного света, которым должна быть наполнена центральная лаборатория вселенной, где мудрые и терпеливые находят Бога.
— Но какую же из наук вы считаете верною и истинною? — спросил кум Туранжо.
— Алхимию.
— Помилуйте, dom Клод, может быть, алхимия и права, — вскричал Куаксье. — Но зачем же поносить медицину и астрологию?
— Затем, что ваша наука о человеке и о небе — ничто! — с жаром проговорил архидьякон.
— Стало быть,— возразил медик с усмешкой, — по-вашему, Эпидавр и всю Халдею можно побоку?
— Послушайте, мессир Жак, — ответил Клод, — будем говорить положа руку на сердце. Я ведь не медик короля и не получал от его величества сада Дедала, чтобы наблюдать там звезды. Не сердитесь и выслушайте меня... Скажите по совести, какую вы извлекли истину... Я уж не говорю из медицины,— она не имеет под собою ровно никакой почвы, — но что дала вам астрология? Укажите мне достоинства вертикального бустрофедона и открытия чисел зируф и зефирот.
— Значит, вы отрицаете и симпатическую силу клавикулы, и происхождение от нее каббалистики?
— Заблуждение, мессир Жак! Ни одна из ваших формул не приводит ни к чему реальному, тогда как алхимия имеет за собою множество открытий. Что вы можете возразить против тех истин, до которых дошли путем алхимии?.. Например, благодаря этой науке известно, что лед, пробывши в земле тысячу лет, превращается в горный кристалл; что свинец — родоначальник всех металлов, за исключением золота, которое не может быть названо металлом, оно скорее — свет, и что свинцу нужно всего четыре периода, в двести лет каждый, чтобы последовательно перейти сначала в красный мышьяк, потом — в олово, а из олова — в серебро... Разве это не положительные факты? Но верить в клавикулу, в полную линию и во влияние на человека звезд — так же смешно, как, например, верить вместе с обитателями великого Катея, что иволга может превращаться в крота, а хлебные зерна — в рыбу чебак.
— Я изучал герметику и утверждаю... — начал было Куаксье, но вспыливший архидьякон не дал ему договорить.
— А я изучал и медицину, и астрологию, и герметику,— перебил он,— и нашел истину только вот в этом.
С этими словами он достал из-под стола склянку с тем подозрительным порошком, о котором мы уже говорили выше, и продолжал:
— Только в этом свет!.. Гиппократ — одна мечта; Урания — тоже; Гермес — мысль, а золото — это солнце. Делать золото — значит быть самим божеством. Вся истинная наука скрыта в этом познании... Повторяю, я проник в самую глубь медицины и астрологии — ничто, ничто... Тело человеческое — потемки! Звезды — потемки!
И Клод откинулся на спинку своего кресла; лицо его дышало силой и вдохновением. Туранжо молча наблюдал его, а Куаксье искусственно посмеивался, пожимал плечами и вполголоса повторял:
— Сумасшедший!
— Ну, а скажите, пожалуйста, удалось вам достигнуть великой цели алхимии? Добыли вы золото? — вдруг спросил Туранжо.
— Если бы я его добыл, — отвечал архидьякон, медленно выговаривая каждое слово, как человек, отвечающий на собственную мысль, — то французский король назывался бы Клодом, а не Людовиком.
Туранжо нахмурился.
— Впрочем, — с презрительной улыбкой продолжал архидьякон, — на что бы мне французский престол! Владея тайною делать золото, я мог бы восстановить Восточную империю.
— Ну, вот это дело другое, — проворчал Туранжо.
— Вот безумец-то! — бормотал себе под нос Куаксье. Следуя течению своих мыслей, Клод продолжал с расстановкою:
— Но я пока все еще только двигаюсь ползком... Я раздираю себе лицо и колени о камни подземелья... пока только смутно подозреваю, но ничего еще не вижу... Я еще не читаю, а только едва разбираю по складам.
— А когда вы научитесь читать свободно, то сумеете делать золото? — спросил кум Туранжо.
— В этом не может быть и сомнения! — воскликнул архидьякон.
— Одной Богоматери известно, как я нуждаюсь в деньгах; и я бы очень хотел научиться читать ваши книги. А скажите, уважаемый учитель, ваша наука не враждебна и не неприятна Божией матери? — спросил он.
На этот вопрос Клод ответил с высокомерным спокойствием:
— А где я служу архидьяконом?
— Вы правы, учитель... Не будете ли вы так добры посвятить и меня в вашу науку настолько, чтобы я мог вместе с вами читать хоть по складам?
Клод принял величественный вид и заговорил тоном пророка:
— Старик! Для того чтобы отважиться предпринять путешествие по дебрям великих тайн, нужно иметь впереди более длинный ряд лет, чем тот, который остался перед вами. Ваша голова уже покрыта сединою, а с сединою можно только выходить из этих дебрей, входить же в них нужно с темными волосами. Сама наука сумеет избороздить, иссушить и заставить поблекнуть человеческое лицо. Она не нуждается, чтобы к ней приходили с лицами, уже изборожденными старостью... Но если вас, несмотря на ваши годы, тянет засесть за указку и приняться за страшную азбуку мудрецов, то приходите ко мне, — я попробую. Я не заставлю такого слабого старика, как вы, спускаться в подземные склепы пирамид, о которых свидетельствует древний Геродот. Я не отправлю вас исследовать ни вавилонскую кирпичную башню, ни громадное, возведенное из белого мрамора святилище индийского храма в Эклинге. Я и сам не видал ни халдейских каменных сооружений, воздвигнутых в подобие священной Сикры, ни разрушенного храма Соломона, ни разбитых каменных врат от гробницы царей израильских. Мы удовольствуемся теми отрывками книги Гермеса, которые у нас здесь под рукою. Я объясню вам статую святого Христофора, символ сеятеля, и значение двух ангелов, изображенных при входе в Святую часовню, один из которых держит руку опущенною в сосуд, а другой — простирает свою руку в облака...
Здесь Жак Куаксье, совсем было опешивший перед страстной речью архидьякона, приободрился и перебил его торжествующим тоном ученого, поправляющего ошибку другого.
— Erras, amice Claudi! [Ошибаешься, друг Клод! (лат.)] — произнес он. — Символ — не число. Вы принимаете Орфея за Гермеса.
— Нет, это вы заблуждаетесь, — со спокойной самоуверенностью возразил архидьякон, — Дедал — это основание, Орфей — стены, а Гермес — это все здание... Приходите, когда хотите, — продолжал он, обращаясь к Туранжо. — Я покажу вам крупинки золота, оставшиеся на дне тигеля Николая Фламеля, и вы можете сравнить их с золотом Гильома Парижского. Я объясню вам тайный смысл греческого слова peristera... [Голубь (греч.)] Но прежде всего я научу вас, как нужно читать мраморные буквы азбуки, гранитные страницы великой книги. Мы пойдем от портала епископа Гильома и Сен-Жана ле Рона у Святой часовни к дому Николая Фламеля на улице Мариво, а оттуда — к его могиле на кладбище Невинных душ; после чего посетим оба его госпиталя в улице Монморанси. Я научу вас разбирать иероглифы, которыми покрыты четыре массивных железных косяка портала больницы Сен-Жерве и улицы ла Ферронри. Кроме того, мы вместе постараемся разобрать по складам фасады церквей Сен-Ком, Святой Женевьевы-Дезардан, Сен-Мартена, Сен-Жак де ла Бушри...
По выражению лица Туранжо было заметно, что он, несмотря на ум, светившийся в его глазах, давно уже перестал понимать dom Клода. Наконец он перебил:
— Господи! Да что же это за книги у вас?
— Вот одна из них, — ответил архидьякон.
И распахнув окно своей кельи, он указал на величавое здание собора Богоматери. Собор, вырисовываясь на звездном небе черными силуэтами своих двух башен, каменных боков и чудовищного хребта, казался исполинским двуглавым сфинксом, расположившимся посреди города. Несколько времени архидьякон молча смотрел на колоссальное здание, потом, протянув со вздохом правую руку к печатной книге, лежавшей раскрытою на столе, а левую по направлению к собору, с глубокой печалью произнес:
— Увы! Это убьет то!
Куаксье поспешно нагнулся над книгою и невольно воскликнул:
— Помилуйте! Да что же дурного в этой книге? Ведь это — Clossa in epistolas D. Pauli. Norimbergae, Antonius Koburger [Примечания к посланиям апостола Павла. Нюренберг, Антоний Кобургер (лат.)]. 1474 год, вещь далеко не новая. Это сочинение Пьера Ломбара, прозванного "Учителем сентенций". Может быть, вас пугает эта книга только потому, что она печатная?
— Именно потому, — ответил Клод.
Выпрямившись во весь рост, с печатью глубокой думы на лице, он крепко прижал согнутый указательный палец к одной из страниц книги, вышедшей из-под знаменитого нюренбергского печатного станка, и многозначительно добавил:
— Да, увы! Малое осиливает великое; один зуб в состоянии разрушить целую массу, нильская крыса убивает крокодила, рыба-меч убивает кита, а книга убьет здание.
Монастырский колокол, приглашавший тушить огонь, прозвучал как раз в тот момент, когда медик шептал на ухо своему спутнику свой неизменный припев:
— Он сумасшедший!
На этот раз и спутник ответил:
— Кажется, что так.
Настал час, когда все посторонние должны были удалиться из монастыря. Посетители встали.
— Учитель, — сказал Туранжо, прощаясь с архидьяконом, — я люблю ученых и великие умы, вас же я особенно уважаю. Приходите завтра в Турнельский дворец и спросите там аббата из Сен-Мартен де Тур.
Архидьякон возвратился в свою келью совершенно ошеломленный; он наконец понял, кто был этот "кум Туранжо". Ему припомнилось следующее место из монастырских грамот св. Мартина Турского: Abbas beati Martini, scilicet rex Franciae, est canonicus de consuetudine et habet parvam praebendam quam habet sanctus Venantius et debet sedere in sede thesaurarii [Аббатом блаженного Мартина является король Франции, считающийся каноником и пользующийся частью доходов аббатства; будучи преемником св. Бенанция, он должен сидеть в казначейском кресле (лат.)]. Утверждали, что с этого вечера архидьякон часто виделся с Людовиком XI, когда его величество приезжал в Париж, и что милость, которою Клод Фролло пользовался у короля, возбуждала зависть даже Оливье ле Дена и Жака Куаксье. причем последний, по своей привычке, грубо пенял за это Людовику.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь